Моя первая любовь, как и у многих, закончилась ничем. Никто не был виноват — просто так получилось.
Это была такая настоящая и сильная первая любовь, что и во взрослой жизни мне больно и светло от воспоминаний о ней.
Летом я жила в деревне, и там, в этой деревне, был он. Самый прекрасный, самый сильный и умный. Настоящий первый парень на деревне, почти взрослый, глава всех местных мальчишек, настолько красивый, что мне, ничем, в моем понимании (как я теперь понимаю, ошибочном), не примечательной, и мечтать о нем было смешно. Я и не мечтала: носилась себе с мальчишками на велосипедах, прыгала в речку с тарзанки и гоняла в футбол на поле за деревней. Однажды после очередного матча бабушка, оказавшаяся рядом, поманила меня пальцем и сказала на ухо, что мне уже нельзя стаскивать футболку вместе со всеми и утирать ей потное лицо, даже если у меня под ней майка. Так я узнала о том, что выросла.
У меня был кавалер, с которым мы официально прогуливались под ручку по деревне, и меня все полностью устраивало. И вдруг однажды мой кавалер заподозрил этого прекрасного принца в неравнодушии ко мне, чем сильно нас обоих удивил, и они отправились драться за сарай. И перед уходом этот принц с прищуром чудных зеленых глаз и чубом над бровью обратился ко мне — по-моему, вообще впервые за все лето — с просьбой подержать его часы во время драки. Они удалились, а я осталась переживать на поленнице. В моих вспотевших ладошках лежали его часы — с потертым кожаным ремешком, поцарапанным стеклом и старомодной стрелкой. Это были ЕГО часы. Я смотрела на них, не отрываясь, и, наверное, именно в эту минуту в мою жизнь вошло сложное и удивительное явление — когда ты уже любишь человека, но еще сам об этом не знаешь… Я воровато прикоснулась к щеке обратной стороной циферблата — он был еще теплый…
Чем кончилась драка, я не помню, да это и не важно.
На следующее лето мой кавалер не приехал, а я снова гоняла на велосипеде с мальчишками, ходила с ними рыбачить в пять утра, мы резались до одурения в модную тогда «Монополию» и по вечерам ходили по деревне петь песни.
Встреча с зеленоглазым получилась натянутой — теперь он меня замечал, но сторонился. Вообще, мы были настроены по отношению друг к другу враждебно — он язвил на мой счет, я не оставалась в долгу, не зная еще, что все это часто предваряет большие и близкие отношения. Через месяц мы так или иначе постоянно общались, все чаще оказывались то в одной футбольной команде, то рядом на рыбалке, стали разговаривать по-человечески, и однажды, когда уехали толпой за деревню на велосипедах, причем мы с ним были на одном велике, мы почему-то оторвались от остальных и оказались вдвоем на шоссе. Внезапно начался сильный дождь, и мы бегом бросились через поле к опушке, бросили велосипед и рухнули по разные стороны огромной ели, чтобы отдышаться. И когда я открыла глаза, то увидела его пристальный взгляд, от которого уже не смогла оторваться, и в первый раз в жизни услышала то, чего мы все так ждем, и в первый раз в жизни чуть не умерла по этому поводу на месте.
Боже, как мы потом неслись по шоссе с горы, как встречный ветер лупил нам в лицо и как мы оба орали от счастья! Он наклонился к моей щеке, почти коснулся ее, и, честное слово, это был один из самых счастливых моментов в моей жизни.
В последующие два лета их было много, таких моментов. Помню, я только приехала в июне, и нам обоим было неловко, не по себе, мы вместе гладили огромного дворового пса, балдевшего от такого внимания, и, случайно касаясь друг друга руками, сразу же их отдергивали. Оба мучились: все как было или уже нет? Но потом взгляд, улыбка, и — «ты не представляешь, как я по тебе скучал».
Представляю. Представляла.
Три лета — три счастливых обморока. Дурацкие весна, зима и осень воспринимались как дань летнему счастью, я впадала в спячку; вообще не помню, что в эти годы происходило в школе и дома. С тех пор лето — самое любимое, самое долгожданное время, обещающее чудо и счастье… Он давно окончил девять классов и балбесничал — а я горячо убеждала его в пользе образования, говорила о каких-то красивых и важных вещах, в которых ничего не понимала. В первое же лето он подарил мне кольцо — модный тогда набор из пяти тонких дешевых колечек, которые надо было носить на одном пальце, и предполагалось, что раз в год я буду снимать по одному, а на пальце будет столько, сколько лет остается до моего восемнадцатилетия, когда мы поженимся. Два мы сразу торжественно выбросили в реку, оставалось совсем немного.
В общем, ничего у нас не получилось.
Я потом долго выздоравливала от этой истории. Он был слишком красивый, слишком мой, слишком много было счастья и слишком много моего к нему чувства. Кстати, подозреваю, что именно последнее нас и развело. И когда несколько лет спустя мы с ним встретились (он уже был женат) и он начал говорить, мол, теперь он понял, что я была главной любовью его жизни, я пришла в такое возмущение, что потеряла дар речи. Что мне теперь от этого знания, когда у нас обоих уже своя жизнь, скажите, пожалуйста? Да пошел ты сегодняшний со своей любовью куда подальше — где ты был с ней, когда она мне была нужна как воздух?..
И потом, позже, даже тогда, когда у меня после многих приключений уже был мой любимый и единственный муж (кстати, чем-то отдаленно похожий на него, то ли прищуром, то ли чубом), иногда я чувствовала что-то вроде обиды: как же так, ведь такая была любовь, ведь я же ни дышать, ни ходить без него не могла, я же умерла бы с улыбкой, если бы ему это было зачем-то надо, почему все так вышло, могло же быть по-другому?
И вот однажды летом (снова летом!) я совершенно случайно оказалась поздно вечером рядом с той самой деревней, одна. Я зачем-то задумчиво повернула по указателю на деревню. Подъехав к его дому, я заглушила машину и вышла наружу. Деревня уже почти спала. Был август, по бескрайнему небу то и дело прочиркивали падающие звезды, я не успевала загадывать желания, стоя возле его забора. В его окнах горел свет; было весьма сомнительно, что он до сих пор там жил, но я стояла у забора, там, где двадцать лет назад была лавочка, — я часто сидела на ней и ждала, когда он наконец выйдет, делая вид, что читаю газету, которую иногда держала вверх ногами… В деревенской тишине брехали собаки, и на крышу сарая изредка гулко шлепались переспелые яблоки. Я ждала чего-то, но ничего не происходило, хотя я точно знала, что оказалась здесь неспроста, что надо просто запастись терпением, и стояла, как вдруг в доме напротив окна остановился он. Я сразу поняла, что это он, хоть и не видела его лет пятнадцать и он сильно изменился. Там был совершенно другой человек — больше всего поразили редкие волосы ежиком, расплывшаяся фигура и ужасные усишки, — но что-то неуловимое в нем сохранилось. И хотя он не мог увидеть меня из окна, я в ужасе попятилась за сарай. Дождалась, когда погас свет, вылезла из своего укрытия и тихо, бочком, мимо усохшей и заросшей речки, мимо разросшейся деревни и новых выросших деревьев, на цыпочках побежала к машине.
Той же ночью, во дворе дома, где тихо и безмятежно спала моя семья, я заглушила мотор и долго сидела, не выходя из машины. Во мне происходило что-то очень важное, очень серьезное. Там, внутри, как будто настраивался симфонический оркестр, готовившийся сыграть что-то торжественное. И когда наконец грянула увертюра, я услышала в ней удивительное.
Представь, пели во мне скрипки, предста-а-а-авь, что все у вас сложилось, вы действительно поженились, когда тебе исполнилось восемнадцать, — естественно, к ужасу всех твоих родных. И вот ты живешь с ним вместе в деревне, — вторили виолончели, — ведь, как мы уже знаем, он там и остался. Летом по утрам ты ходишь рвать крапиву для свиней за помойку — а помойка у вас в деревне по-прежнему — это овраг за околицей, над которым все опрокидывают ведра, ты же только что проезжала мимо. Ах, нет, ты не ходишь, у вас же дети — конечно, ты посылаешь за крапивой их! У вас дети, вступили кларнеты, и они учатся в какой-то местной школе, черт знает где и как, выбора, конечно, не было. Возможно, поют флейты, у вас отличное улучшение условий — он сделал септик вместо деревянного сооружения с дыркой в троне! Или не сделал — потому что не было денег… И — барабанная дробь — никаких поездок, разве что раз в три года со скрипом, с собственной картошкой в багажнике — к морю на жигулях. Стираешь ты рука-а-а-а-ами, запел гобой, но сначала носишь и греешь воду, ты же видела, что рядом все тот же колодец, и он явно используется. Летом у тебя огород, куры и свиньи, романтически вступила арфа, — это если тебе удалось его убедить, что корову ты не потянешь. Зимой ты томишься и время от времени уезжаешь к родителям в свой родной город, и потом плачешь в подушку по ночам, потому что твое место там, но у тебя же нечеловеческая любовь. У тебя нет работы, тревожно нагнетали тромбоны, потому что в ближайшем поселке, где она могла бы быть, только магазины, сбербанк да почта, и ни там, ни там не ждут филологов с красным дипломом университета. Возможно, тебе удалось убедить его уехать, но кому он нужен в городе — без одиннадцатилетки, без языков, без профессии, без ничего! Но рядом он, он, он, истерично вывел соло какой-то инструмент. Потолстевший, полысевший, побитый жизнью об острые углы, с усами, но он!
И тут вся эта какофония оборвалась, и тихий, но отчетливо слышный внутренний голос сказал: и прибавь ко всему этому, что ты так и не встретила своего мужа и вы не родили ваших детей.
И в наступившей тишине я вдруг поняла, что если бы все сложилось так, как мечталось, это сделало бы меня глубоко несчастной, поломало бы всю мою жизнь и психику, и надо не обижаться на судьбу и на него, а благодарить их каждый день за то, что у нас ничего не вышло.
С тех пор, когда иногда во мне шевелится сожаление по поводу того, что что-то в прошлом не сложилось или произошло не так, как мечталось, я мысленно воплощаю эту мечту в жизнь, продолжаю ее с того места, в котором она не состоялась, в задуманном направлении, и с облегчением понимаю, что избежала чего-то неправильного, не моего, того, что своим осуществлением вело к гораздо худшему, чем сегодняшнее мое. А главное, увело бы меня от сегодняшних моих.
Нет, я не предала то, что было, — я все помню и по-прежнему грущу и радуюсь, когда вспоминаю, но все это наконец стало тем, чем должно было стать: прошлым.
А зеленоглазому принцу желаю быть счастливым. И сбрить усы. Или не быть. Или не брить. Его настоящее не имеет ко мне больше никакого отношения, а наше прошлое уже никто не изменит, оно всегда со мной. Спасибо за то, что ты был в моей жизни вчера, спасибо за то, что тебя нет в ней сегодня, и на этом простимся.
