Да, сегодня 14 февраля. Да, название выпуска не случайное. Однако суровые поборники исконного благочестия могут отложить осиновые колы, а любители западноевропейских инноваций – наоборот, их взять. Потому что про День Святого Валентина я писать не собираюсь.
А собираюсь писать о людях, однажды заглянувших в мою нескучную биографию и оставивших в ней и след, и свет, и пищу для ума.
Две девочки. Обеих ли звали Валентинами или только одну из них – я не помню. Но в моей памяти они похожи как сказочные сёстры.
Одну Валентину я встретила в пионерлагере.
Это был один из неудачных заездов. Во-первых, длинный, на целых 40 дней, во-вторых, без родительских дней, ибо лагерь находился где-то на дальних окраинах Тульской области. А в-третьих, я и ещё пара 11-летних бедолаг попали не в свой отряд. Четвёртый отряд был переукомплектован, и свободные койко-места оставались только во втором. А это ребята 13-14 лет. И половина из них – откровенная шпана.
Во втором отряде были две девчачьи палаты: в одной каким-то образом собрались девочки поприличнее, а вот во второй… Во второй процветало всё, что потом стало известно мне под именем «дедовщина». Туда-то я и попала.
Через пару недель на положении казарменного «духа» я не выдержала и пошла к начальству – не ябедничать, конечно; себе дороже – но со слёзной просьбой перевести меня к сверстницам в четвёртый. Добилась только перевода в соседнюю палату. Тамошние девчата приняли меня без энтузиазма, но хотя бы не пытались драться.
А ещё в той палате была – она.
Я заметила её с самого начала смены, ибо не заметить было невозможно. Красивая девушка, стройная, с каштановой косой ниже пояса, всегда спокойная и приветливая. Она не искала ничьего общества, в отличие от остальных пионеров, которые уже в автобусе начинались сбиваться в стаи.
Она жила по общему лагерному расписанию, но при этом совершенно самостоятельно. Она принимала деятельное участие в играх, если её звали, и прекрасно обходилась без компании, если у других людей были другие планы.
Она поднималась за полчаса до общего подъёма и без спешки и суеты, тихо, чтобы не потревожить сон соседок, заправляла кровать и приводила в порядок себя. Я сквозь сон наблюдала, как она расчёсывает свои роскошные волосы, и во мне боролись зависть и восхищение.
Она была великолепна, она была совершенна. Пацанки из соседней палаты, задиравшие в отряде всех, обходили её десятой дорогой. А я между тем чувствовала себя совершенным гадким утёнком – только без надежды хоть когда-нибудь превратиться в лебедя.
Я так зависела от чужого мнения, от чужого одобрения! Я так боялась сделать что-то не так и снова навлечь на себя насмешки и издевательства заводил! Я так страдала, когда меня не брали играть… А она, оставшись в одиночестве, спокойно прыгала через скакалку в своём лёгком летнем сарафане, и никакие тревоги этого мира, казалось, не могли приблизиться к ней.
Однажды я, на радость моим врагам, крупно облажалась. Меня назначили помощницей вожатой в шестой отряд – к девятилеткам. Девочки, скучавшие по дому, потянулись ко мне как к старшей, и мы с ними взаимно утешали друг друга – жаль только, что не целый день.
Кажется, я рассказала подопечным не слишком приличный анекдот. То есть, неприличный по тем временам, когда верхом порока и разврата среди молодёжи считалась тайком распитая на десятерых десятиклассников бутылка портвейна.
К несчастью, мои враги об этом узнали. И во время праздника по случаю закрытия смены они окружили меня плотным кольцом, кривляясь и угрожая, что сейчас же пойдут и расскажут «обо всём» начальству, и тогда…
Я не помню, чем могли они мне грозить: я стояла, онемев от ужаса, как вдруг ко мне подошла Валентина.
Она взяла меня (меня – мерзкую, отвратительную, жалкую!) за руку и спокойно спросила у шпаны: а в чём дело?
И те изложили ей историю моих ужасных преступлений вкупе с собственными грандиозными планами на моё полное моральное уничтожение.
Но она лишь пожала плечами и сказала: ну и что, если Люда сделала что-то неправильное? Теперь она поняла, что сделала нехорошо, и больше не будет, ведь правда?
Она посмотрела на меня, я кивнула, не смея поднять глаз… и кольцо моих врагов распалось и рассеялось. Я осталась одна: моя спасительница тоже ушла, так же незаметно, как появилась.
***
Вторая Валентина обнаружилась в нашем дворе. В те далёкие времена дети могли гулять одни, самостоятельно знакомиться и дружиться и гонять по всему микрорайону в «казаки-разбойники».
Мне в ту пору было не до казаков. В 12 лет я познакомилась с паническими атаками и, соответственно, вопрос жизни и смерти встал передо мною во всей своей тогдашней неразрешимости.
Когда школа кончилась, а отпуска у родителей ещё не начались, я бродила по двору, потому что не могла быть одна. Я не помню, как я познакомилась с Валентиной, я даже не помню теперь, как она выглядела.
Я помню сразу, как я сижу у неё на кухне. Валентина возится с духовкой. Помню прихватки и глиняный горшочек в её ловких руках. Она только что прочла в журнале, как делается топлёное молоко, и решила попробовать. Представь: вот было обычное молоко, а вдруг станет топлёное! Это же почти как волшебство! Валентине было 14 лет, и ей было всё интересно.
Но в отличие от других всем на свете интересующихся людей, которых я в большом количестве встречала после, Валькин интерес был каким-то особенным.
Он был очень спокойным.
Обычно «разносторонне заинтересованный» человек производит впечатление маленького тайфуна. Он носится повсюду с горящими глазами, и окружающие либо начинают нестись следом, либо, чувствуя собственное бессилие угнаться за ним, сгорают от тихой зависти, наблюдая этот неуёмный энтузиазм.
Валентина не носилась, и никто не носился за ней, вокруг неё все собирались отдохнуть. Срочные дела не заставляли её торопиться, и всё же делались вовремя. Искренне желая чего-то, она этого не жаждала. Я, потрясённая и раздавленная страхом смерти, видела её интерес к жизни – глубокий и сильный, как река.
Валентина никогда не помогала людям – в том смысле, что она не ставила перед собой такой цели. Просто для тех, кто оказывался рядом, помощь находилась как бы сама собой.
Когда меня решено было положить в больницу, Валентина поехала меня провожать, хотя нашему знакомству едва исполнилось пара недель. А на обратной дороге, уже без меня, она, девочка, утешала мою маму.
Я не знаю, умела ли она «плакать с плачущими». Вполне вероятно, что ей не нужно было это уметь. Умение разделить боль, облегчить её состраданием дано немногим, но у Вальки была такая способность во всём видеть смысл, что его начинали видеть и те, кто находился рядом.
Она была так настолько полна жизнью, что рядом с нею само собой становилось ясно: смысл и жизнь это одно и то же. И во всём, в чём есть жизнь, есть и смысл, и во всём, в чём есть смысл, есть и жизнь. И даже в смерти, наверное.
***
Прошло немало лет. Однажды в конном походе по Подмосковью несколько человек простудились, и в их числе были мы с тётей Светой, психиатром. Поскольку между нами к тому времени сложились тёплые товарищеские отношения, после ужина тётя Света пригласила меня в свою палатку «лечиться».
Ни о какой психотерапии речи не было, мне просто налили полстакана водки.
Потом тётя Света, закурив, продолжила начатый ещё у костра рассказ:
– …И вот. А была моя одноклассница на морду страшная, как грех. Вот я тоже не Белоснежка, но если причесать-подкрасить, то ещё ничего, сгожусь. А ей бы ничего не помогло. Вообще. И вот, представь себе, встречаю я её вдруг. Лет сорок прошло, но я её узнала, такое личико поди забудь. Как была страшная, так и осталась. Только знаешь, она при всём своём страхолюдстве всегда была весёлая. И тогда, в школе, и теперь я её встретила, а она такая же страшная и такая же радостная. Замужем. Муж любимый, детей двое. Наверно, такие же страшные… и такие же счастливые. Так что, Людмилка, давай по второй, за крепкое душевное здоровье.
***
Выпьем, сёстры. В конце концов, когда и пить за крепкое здоровье, как не в Валентинов день? Потому что имя это так и переводится – «крепкий» или «здоровый». Ну, поехали!
