Известный психотерапевт, психиатр, нарколог, Валентина Дмитриевна Москаленко — давний друг нашей редакции. С ней всегда приятно общаться, она очень открытый, доброжелательный собеседник.
Хоть наша сегодняшняя гостья, без сомнения, самый заметный специалист по работе с зависимостями и созависимым поведением, от званий и регалий отмахивается. В кабинете нет ее дипломов и сертификатов: «Если все повесишь, работать будет негде, слишком много этих бумажек». Шутка ли — 52 года стажа в психиатрии и психотерапии.
При этом Валентина Дмитриевна постоянно учится, повышает квалификацию, проходит различные тренинги: «В нашей профессии нельзя не учиться, ты всегда должен быть в курсе».
— Расскажите, как Вы решили пойти в медицину? Повлияли родители медики?
— Дело, конечно, не в родителях. Когда мне было 11 лет, у меня умерла родная сестра от туберкулеза легких. Ей было 17 лет. Вот ребенком я стояла у гроба, глубоко переживая утрату, испытывая глубокое сочувствие к маме, которая очень страдала, и мне пришла такая мысль: «Если бы я могла предотвратить такое несчастье, спасти от смерти хотя бы одного больного, я бы считала, что моя жизнь наполнена смыслом». Тогда-то я и решила, что буду врачом. И быть может, мне удастся хоть раз в жизни предотвратить такую беду, какая у нас случилась в семье.
Раньше я это интерпретировала как какие-то романтические незрелые мысли, а теперь, когда я стала психиатром и психологом, я знаю, что существует такой термин: раннее детское решение. Оно имеет величайшую силу над человеком и, как правило, выполняется. Так, Генрих Шлиман в 8 лет после прочтения «Одиссеи» решил раскопать Трою. И раскопал. Нашёл, хотя и считалось, что это легенда и Трои не было.
В 14 лет я поступила в Фельдшерско-акушерскую школу в Донецке. На самое кратковременное отделение, двухгодичное, отделение медлаборантов. Я работала, а доучиваться пошла в вечернюю школу, потому что после седьмого класса тогда поступали в техникум, а мне «для устойчивости» нужен был и восьмой, и девятый, и десятый.
Это были годы испытания на прочность. Целый день работать, вечером учиться. В двенадцать часов ночи я приходила домой, а к девяти утра была в лаборатории, делала свои анализы. И так — три года.
Окончила школу. Естественно, дальше медицинский институт. В медицине искала себя: и гинекология, и офтальмология, терапия, хирургия — нет, всё не то, не цепляет. Делилась с другими, и мне посоветовали: «Слушай, Валентина, ты литературу любишь, о душе любишь подумать, тебе в психиатрию надо». А психиатрию преподают только на пятом курсе. Поэтому я на третьем курсе решила: «Дай-ка я поработаю в психбольнице, медсестрой. Попробую. Раз мне говорят про психиатрию, я посмотрю, какой у меня контакт с больными, не пугаюсь ли я».
Я пришла в жуткую больницу, но ничего, кроме жалости и сочувствия, у меня эти больные не вызывали. Они бывают грязные, агрессивные, они, бывает, нецензурно бранятся. Это меня не отпугивало, ведь это тоже болезнь.
В институтах устраивались научные кружки по какой-то специальности, и я пошла в кружок по психиатрии. В клинике, под присмотром заведующего отделением, опытного психиатра, я провела сеанс гипноза, и он сказал, что у меня хорошо получается. А потом он на мне женился. Дело было в психбольнице. (Смеётся) Вышла замуж за психиатра. Этот брак закончился разводом, но пять лет мы вместе прожили.
Дальше психиатрическая карьера уже шла, что называется, без тени сомнения.
— 50 лет назад, в СССР, психологии не было, а психиатрия развивалась сугубо медицинская. Откуда у Вас интерес именно к этой области?
— Когда я ещё была молодым психиатром, до тридцатилетнего возраста, главная идея была в том, чтобы прочно стоять «на профессиональных ногах». Тогда, в советское время, даже слова «деньги», «заработок» в голове не помещались. Только быть квалифицированным психиатром.
Я работала в областной психиатрической больнице им. Яковенко, уже в Московской области, и присматривалась, где бы повысить квалификацию. Для этого я охотно посещала всякие конференции и встретилась с Ириной Викторовной Шахматовой, сотрудницей Института психиатрии в Москве. Она в то время возглавляла клинико-генетическую группу в этом институте. Я сказала ей, что хочу проходить у них ординатуру. «А, хочешь поступить? Тогда вот тебе задание: вот тут книжка у нас есть немецкая, о наследованиях психических болезней — говоришь, знаешь немецкий язык? Ну вот и переведи эту книжку». Вроде входного билета в коллектив. И я взяла книжку, уехала в область, работала на полторы ставки, плюс преподавала в медицинском техникуме и переводила по ночам эту книгу.
И параллельно шли повышение квалификации, ординатура, аспирантура по специальности «психиатрия». Потом диссертация. 52 года я работаю врачом, непрерывно. К счастью или к несчастью, у меня не было декретных отпусков, детей у меня нет. Так что я работаю абсолютно непрерывно, а в молодые годы нужда заставляла ещё и продавать свою рабочую силу в отпуске. Так вот, из этих 52 лет примерно половина — это психиатрия: шизофрения, депрессии, эпилепсия, неврозы — все, что бывает в психиатрической больнице, а затем — наркология (алкоголизм, наркомания, генетика психических болезней). Но в наркологии большое место занимает психотерапия, и за эти годы я выучилась ещё на психотерапевта. И в России училась, и в Соединенных Штатах. Всякие командировки были, с тренингами и курсами — в Чехословакию, Польшу. А теперь, в последние годы, в России стало удобно учиться, благо есть у кого: и иностранные специалисты приезжают, и свои подросли.
— И почему же после того, как Вы 25 лет отдали одной сфере деятельности, Вы её поменяли?
— К тому времени я уже много лет провела в исследованиях генетики психических заболеваний, защитила две диссертации, кандидатскую и докторскую, стала кое-что понимать в генетике. На рубеже 80—90-х годов в Москве открывалось совершенно новое учреждение — Национальный научный центр наркологии. В этом центре требовался человек, который бы возглавил исследования по генетике алкоголизма. Знание генетики шизофрении и медицинской генетики в широком смысле позволяло наложить мои знания на генетику алкоголизма и зависимостей, потому что законы наследования этих полигенных заболеваний, которые вызываются не одним, а множеством генов, сходные. Параллельно с подготовкой диссертации я училась в институте медгенетики, ходила на лекции, семинары в МГУ им. Ломоносова. Я предложила свои силы вновь организованному учреждению.
Алкогольные психозы я лечила уже в больнице Яковенко, так что алкоголизм мне не был чужд профессионально. Может, кому-то кажется, что психиатр — это одно, а нарколог — другое, а на самом деле, специальность «психиатр-нарколог» пишется обязательно через дефис. И по инструкции Минздрава ты не можешь быть наркологом, если два года не проработал психиатром. Без знания психиатрии в наркологии делать нечего.
— Вы со временем не пожалели, что стали заниматься этой областью?
— Наоборот. Мне открылась ещё большая глубина, чем в области психиатрии. В наркологии открылась такая глубина закономерностей… Алкоголизм — это не просто про то, что человек пьет. В народе бытует мнение, что алкоголик пьёт потому, что он хочет пить, а если бы не хотел – и не пил бы. Но по сути у алкоголика и выбора никакого нет. Зато есть и очень сложные взаимоотношения с личностью, и такие сложные перекосы, нарушения, дисфункции в семье…. Я привыкла рассматривать больного в контексте семьи. Кстати, если я знакомлюсь с человеком и не знаю ничего про его родительскую семью, то я считаю, что я не знаю этого человека.
Слава Богу, я работаю не в практическом здравоохранении, где есть по приказу тридцать минут на первичного больного, десять минут на повторного. Я могу с больным беседовать столько, сколько хочу. Меньше часа я на прием не трачу, во всяком случае при попытке диагностировать что-то. И при попытке лечить, когда уже диагностика ясна. То есть я могу тратить больше времени, и поэтому больше узнаю о нем и о его семейном окружении. Это увлекательная область, и до сих пор в ней много неясного.
Мне уже 77 лет скоро, а мне все ещё интересно. Чем отличается семья наркомана от другой семьи, где нет наркомана? Чем отличается жена алкоголика от жены неалкоголика? Сильно отличается, а самое главное — закономерно. Это можно предвидеть, и с этим можно работать. И можно помогать.
— А Вы верующий человек?
— Да, можно сказать. То есть я не воцерковленная, в церковь захожу от случая к случаю, но я признаю наличие высшей силы в природе. У меня это так размыто, сливается с эволюцией, с духом, с высшими законами природы. Все устроено по какому-то порядку. Я не представляю себе Бога как человека. Хотя я могу смотреть на Христа, общаться. Но у меня Бог не антропометрический. Высшая сила. Судьба.
— Вы полагаете, что человек сам вершит свою судьбу или что он идет по сценарию, который ему кем-то написан?
— Сценарий нашей судьбы написан нашими предками, которых мы, к сожалению, не знаем. Прадедушка с прабабушкой, бабушка с дедушкой… вот каждый из них мог привнести, неосознанно, не специально, кусочек в вашу судьбу. Особенно ясно я это вижу, когда анализирую родословные. У меня есть такой рабочий инструмент, генограмма, это «схема рода» на несколько поколений вглубь. На ней очень наглядно видно, какие закономерности влияют на всех представителей рода.
— Получается, мы ничего с этой закономерностью поделать не можем?
— Нет, можем. Есть такая поговорка: согласного судьба ведет, а несогласного — тащит. Если мы не согласны: «Плевать мне на предков, сама буду все решать» — то у нас могут быть большие проблемы, чем если бы мы признавали. У Пушкина было: «И жил, не признавая власти судьбы коварной и слепой». Вот надо признать власть судьбы коварной и слепой над нами.
Когда мы признаем влияние семейной истории на нашу жизнь, мы относимся к ней с вниманием и начинаем познавать свою судьбу, и тогда это нам служит во благо. Мы можем благодарить прабабушку за то, что она была именно такая. А я, будучи правнучкой, ношу в себе её частичку. Как она умела выживать в трудные годы! Конечно, от нашей активности тоже много зависит. Но чтобы жить совсем независимо от того, что нам дали предки — этого быть не может.
О важности рода у Пушкина есть гениальные (как все у него) строки в стихотворении «Моя родословная», где он говорит о любви к родному пепелищу, любви к отеческим гробам. Иными словами — о любви к своему роду. Далее идет утверждение:
На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека —
Залог величия его.«
— Ваши убеждения с течением жизни часто меняются? Насколько Вы в своих представлениях о мире непоколебимы?
— Есть стержень личности, а на стержень нанизываются уже более второстепенные вещи. Стержень личности — это скорее сила энергии, сила выживаемости, противостояния трудностям, это величина почти постоянная. А вот представления о мире, конечно, меняются. Я теперь вижу, каковы были мои убеждения как у советского человека — «совок» «совком», была продукт своей эпохи, своей истории. Это надо пояснить примером.
Многие советские люди воспитаны в параметрах: строгая дисциплина, слушайся, делай, что говорят родители. Кто тут хозяин в доме? Ну-ка, сейчас же марш спать! Ну-ка, сейчас же работать! Ну-ка, учиться! И никаких отклонений. Соответственно, когда я стала старше, то работа — превыше всего. У меня не вызывали сомнения слова: «Сначала думай о партии, а потом — о себе». Не вызывали никакого! А как же, это же партия! Потом я стала думать. К настоящему моменту я сначала думаю о себе, а потом о чем-нибудь другом««.
Эти убеждения, это советское воспитание проявлялось во всём. Однажды я ехала по Москве в машине с американским психотерапевтом Джиммой Холланд в аэропорт Шереметьево. Ехали мы встречать её мужа, который тогда, в 1973 году, работал в Москве онкологом, но на 2-3 дня летал в Нью-Йорк по своим профессиональным делам: менял место работы, на переговоры ездил.
Едем мы с этой Джиммой в аэропорт. У неё была большая машина, типа «Газели», и между нею, шофером и мною, пассажиром, сидит семилетний сынок Питер. Питер как-то тянется к рулю, хочет с ним поиграть. Я напряглась, подумала: «Ну что же, ребенку-то нельзя, опасно лезть к рулю». Джимма молчит, ничего не говорит. А он лезет. Когда мы совсем уже долго проехали, она ему только сказала: «Спасибо, мой сладенький, больше не надо помогать. Ты мне уже помог».
Вот это мягкое обращение с детьми, без крика, без негодования было тогда как минимум непонятно. Может быть, некоторая резкость и подчинение долгу помогали мне хорошо учиться, много работать. Но, наверное, в отношениях с людьми это не очень хорошо. Мне казалось, что я была с людьми терпима, но не до такой же степени, чтобы ребенку за рулем позволять делать всякие телодвижения. И в смысле долженствования, приоритетов — все поменялось.
— Валентина Дмитриевна, расскажите, чем Вы сейчас занимаетесь?
— В рамках реабилитационного отдела Национального научного центра наркологии я работаю с больными и членами их семей. В основном приходят с алкоголизмом и наркоманией, все больше пациентов с игроманией и компьютерной зависимостью, очень редко — с пищевой зависимостью и, бывает, с нервной анорексией.
Пишу статьи, популярные и научные. Популярные для журналов, например, «Наша психология». Есть еще такой журнал — «Независимость личности», он популярный, но не поверхностно-дилетантский. Ну и для профессиональных журналов: «Наркология», «Вопросы наркологии», «Психическое здоровье», «Психотерапия».
Я ещё пишу книгу, правда, очень медленно, она пока «не сварилась» у меня в голове. Предыдущая моя книга, «Зависимость: семейная болезнь», уже выдержала шесть изданий, вся распродана, теперь надо озаботиться переизданием. Ко мне приходят сигналы, из Петербурга, Новосибирска, Москвы — ну нигде нет. Недавно ко мне обратились с просьбой напечатать эту книгу в журнале «Психотерапия», фрагментами. Я, естественно, согласилась, для меня это большая честь.
Консультирую в Институте психотерапии и клинической психологии.
— Как Вы строите отношения с коллегами? Участвуете в жизни научного сообщества или больше особняком держитесь?
— Конечно, без участия в научных сообществах невозможно. Я длительное время работала в клинике, руководила коллективами, обучала молодежь. Меня за последние годы несколько выбила из колеи ишемическая болезнь сердца и необходимость перенести две операции, после которых сложновато бегать на привычные дистанции.
Я остаюсь членом общества невропатологов и психиатров, Профессиональной психотерапевтической лиги. Более того, у меня есть потребность в профессиональном общении. Когда я долго не бываю на работе, меня туда тянет. Научная работа — это всегда коллективная работа. У нас бывают так называемые отделенческие конференции. Конференция — это значит, что молодой врач зачитывает историю болезни, которую он до этого длительно готовил, может, неделю, две. Все рассказывает про больного, потом приглашают больного. И большое количество врачей, человек десять, сидят, все задают вопросы больному, уточняют. Потом больной удаляется, и начинается обсуждение. Как ведет личность, как развивается болезнь, прогноз, лечение, все это мы обсуждаем. У такой конференции есть руководитель. Длительное время я руководила такими конференциями, и молодежь говорит, очень интересно было там слушать. Вот это и есть работа с коллективом, это очень полезная вещь. Я сама когда-то в молодости училась на таких конференциях, ну а теперь я ими руковожу. Иногда.
— Что Вам ещё интересно, кроме работы?
— Цветоводство — это мое страстное хобби. Вот сегодня я заказала розы, и ожидаю получить в апреле конкретно ту розу, которую хочу. Когда придешь в апреле в магазин, их может быть миллион, а той одной, которая тебе нужна — нет! Так вот, пока я делала заказ, я изучала каталоги и две ночи не спала до двух-трех часов. Я ничего уже не делала, но мой мозг так возбуждает это хобби и дает такую энергию, что я просто заснуть не могу!
Кстати, о том, что я ещё люблю — вот здесь кружево моей работы. (Валентина Дмитриевна показывает на роскошную скатерть, украшенную рукодельным кружевом). Да и вообще у меня очень много кружева, я даже участвовала в художественной выставке.
Ну вот, мои увлечения — цветоводство, кружевоплетение, посещение театров. Раньше была страсть к путешествиям, сейчас здоровье не позволяет. У меня инфаркт случился после перелета в самолете, и я сказала себе, что с авиацией покончено.
— На нашем портале темой месяца является умение работать и умение отдыхать. Как Вы для себя определяете момент, когда Вам нужно дать себе время на отдых?
— Раньше тяжело было это заметить: работа имела сверхценный характер. А теперь поменялись взгляды, работа — один из компонентов жизни, но далеко не вся жизнь. Когда знак, сигнал — усталость или что-то я хочу — останавливаю работу и на что-то переключаюсь. В моем возрасте уже говорят, что человек на заслуженном отдыхе. А я ещё не была совсем на заслуженном отдыхе. Пока работаю.
— А когда планируете перестать так активно работать?
— Я не планирую. Пока силы есть — буду работать. Мне это просто интересно. Вот Джимма Холланд, с которой мы встретились недавно на семинаре в Москве, через 40 лет, — на 10 лет старше меня. Я говорю: «Как Вы решились на такую поездку, это же очень утомительно!» Она отвечает: «А мне нравится, я люблю».
Другого ответа нет. Я люблю это. Я люблю свою работу, и люблю свои хобби.
Беседовала Вероника Заец
