Посвящаю памяти Алана Рикмана
Доброй пятницы, дорогие сёстры, всем хороших выходных. Во первых строках со смешанным чувством грусти и облегчения сообщаю, что на этом наши еженедельные посиделки прекращаются. Поданное в четвёртый раз прошение об отставке было частично удовлетворено.
Не поймите меня неправильно: конечно, общение со всеми вами было большой радостью для меня в течение этих трёх?.. четырёх?.. не помню, скольких лет. Однако необходимость гнать нетленку по графику раз в неделю немного утомляет и, в конце концов, приводит к тому, что не остаётся времени на свои прямые обязанности, каковыми я всё-таки считаю сказки.
Сказка – такая вещь, в которой можно высказать абсолютно всё наболевшее, не оскорбив при этом ничьих чувств и не возмутив ничьей души. В отличие от статей. Я не слишком люблю споры и уж тем более такое сугубо интернетное явление, как холивары, поскольку искусство ведения дискуссий у нас давно свелось к избиению оппонента совочком по панамке. Особенно удобно, если не видишь собеседника, а он не видит тебя.
Так что время заседаний прошло. Судя по новым сводкам с полей, Дунаева будет появляться здесь раз в месяц. В остальное время она по-прежнему доступна для восприятия в других местах виртуального пространства.
Ну а сегодня она позволит себе быть такой, какой она бывает только в очень узком кругу. То есть, будет говорить то, что думает, когда не боится, что собеседники её не поймут или поймут неправильно.
Итак, я исполняю обещание, данное в конце предыдущего заседания, и сегодня хочу про то, что огорчает меня давно. Похоже, это единственное, что огорчает меня по-настоящему. Поэтому я прошу прощения, если сегодня я не стану слишком сильно смягчать свои острые углы.
О вымирании искусства и о смерти мастерства.
В одном из последних своих интервью, уже зная, что жить ему осталось около полугода, Алан Рикман печалился о том же, о чём печалятся все художники от Запада до Востока: о том, что из мира уходит традиция, усердие, понимание, чуткость, смирение и ученичество. На смену им врывается наглость, самомнение, самодовольство, гордыня и нетерпимость к любому роду самоограничениям.
Как же мы все проморгали момент, когда это началось?
Хотя я давно считаю, что всё это было сделано намеренно. Да, потому что первой уродливой ласточкой, пролетевшей перед моими глазами по направлению к просторным стойлам, заготовленным для человеческой биомассы, был новый экспериментальный учебник… английского языка. Оформленный в виде забавных комиксов — что само по себе уже не слишком полезно для развития мозгов, поскольку в возрасте старше младенческого развитие происходит через усилие, — но кроме пестрения в глазах от развлекательных картинок в памяти сохранился пункт домашнего задания:
- Ваш родитель перед выходом на улицу заставляет вас надеть шапку. Объясните ему, что вы лучше знаете, что вам нужно и что вам не холодно. Запишите и переведите на английский язык.
Казалось бы, при чём тут искусство?
Как я уже говорила, искусство начинается с ученичества, а оно подразумевает смирение и терпение. А также доверие к старшим и к традиции. Давайте оставим в стороне и не станем поднимать в комментариях тему плохих учителей, которых надо гнать поганой метлой из профессии. И родителей, которых надо было стерилизовать во избежание появления и последующей необратимой травматизации потомства. Факт того, что в мире есть никуда не годные учителя и преступные родители, не отменяет того факта, что без обучения и воспитания человек становится скотиной — но без часто присущего скотине добродушия, и уж точно далеко не столь полезной.
И вот, под то и другое несколько десятилетий назад кто-то начал закладывать маленькие такие и с виду забавные динамитные шашечки. Насчёт того, например, что подросток — сам себе голова и лучше знает.
Следующим стало то, что любое творческое проявление личности бесценно само по себе, вне зависимости от… да ни от чего. Почему ребёнку, впервые самостоятельно сходившему по-большому на горшок, нужно дать рассмотреть результат? Потому что это первичное проявление творчества. Это я сейчас не стебусь, это мне психолог сказал.
Беда начнётся, если маленький человек на какашках и остановится.
А он непременно остановится, если его остановить.
Никто не любит напрягаться. Все хотят рыбку из пруда — да чтоб без труда. Просто умные знают, что так не бывает. Легко ли ломать свою волю, когда ты хочешь рисовать принцесс, а тебя вдруг взяли в оборот и начали ставить тебе хороший штрих? Нет.
Легко ли вообще учиться?
Нет.
Если легко — это значит, вам просто впарили пустышку. Учимся рисовать за один день. Ставим голос за десять занятий. В наши грустные дни лишь одно искусство в почёте: искусство продаж.
Гораздо легче всем — и взрослым, и их детям, если школа превратится из образовательного учреждения в развлекательное. Напрягаться больше не придётся никому. (Правда, для начала нужно сделать так, чтобы школа стала окончательно ненавистна, а для этого больше всего подходит методика тестов и зазубривания. Говорят, в программу по литературе вернули сочинения. Какой прорыв.)
Так и будет, боюсь: девяносто процентов детей буду ходить в весёлую школу, где их между делом слегка, чтобы не задеть их достоинства, научат писать и считать (оставшиеся десять процентов — дети знатных и богатых семей, и их будут учить по-прежнему сурово). Читать уже не научат, поскольку после того как человечка в полтора года воткнули в гаджет, чтобы не мешался, у него атрофируется способность воспринимать информацию из текста. Это называется функциональной неграмотностью, кому интересно, забейте в поисковик и почитайте.
Зато любые их почеркушки фломастером… да ну, каким фломастером — пальцем на планшете! — будут объявлены прекрасным образцом искусства.
Сейчас прошу собраться и не отключать мышление. Потому что я скажу слово «даун». Попробуйте понять, что я не хочу унижать людей с ограниченными возможностями. Запомнили? Дальше.
Я скажу честно: жизнь довольно трудна для меня, и иногда я завидую «солнечным людям». Насколько я смогла понять, смирение, а вернее, принятие, вложено в них от рождения, это то, чему обычным людям нужно долго-долго учиться, и не факт, что выйдет.
Так вот. И всё же, когда такой ребёнок или уже не ребёнок берёт в руки проволочку, громоздит из неё что-то непонятное, а потом увлечённо обматывает это цветными нитками, я утверждаю, что это не является произведением искусства. Впрочем, подобными вещами уже занимаются и вполне здоровые люди. А важнейшее из современных искусств убеждает всех, что это произведение искусства способом, хотя и отвратительным, но вполне эффективным: «Вы говорите, мусор, а это стОит десять тысяч долларов!»
Если это стоит больших денег — это искусство. Если цена выставлена скромная — это не искусство. Всё.
Когда мне желают — из лучших побуждений — написать бестселлер, я немножко поправляю: «бестселлер» не переводится как «хорошая книга». И, хотя деньги мне весьма не помешали бы, я бы хотела получить их не за отлично продаваемую книгу, а за хорошо написанную.
А хорошие книги — это не то, что случается с человеком каждый год по расписанию. Стабильности в писательском труде искать не следует — а значит, хороший писатель малоинтересен для маркетолога.
Как малоинтересен для маркетолога — представителя главнейшего из нынешних искусств, повторяю — пианист, который не может сыграть ВААПЩЕ ВСЁ и делать это стабильно (стабильно посредственно, но кому какое дело?), как зарядку по утрам, — не включая ни мозги, ни сердце.
Я слышала и видела Горовица. Горовиц умер. Подобных ему на мировых сценах больше нет. Они есть — в классах музыкальных школ, в полузаброшенных клубах. Но они не спортсмены, они не играют всё подряд. Ибо невозможно вложить во всё подряд душу. Да и нет у них времени вкладывать. Они пытаются выжить, надрываясь на нескольких работах, а искусство, кроме выучки, требует свободного времени и тишины.
В нашем мире делается всё, чтобы у нас не было ни того ни другого. У нас — у тех, кто всё ещё хочет идти вглубь. Но в основном следят за тем, чтобы таких становилось всё меньше и меньше. Старшее поколение вымрет уже скоро. А нашему поколению перекрывают все ходы.
Без церберов в отделах кадров. Просто искусство перестаёт быть востребованным. Потому что не может быть интересна высшая математика тому, кто еле-еле освоил таблицу умножения, да и то не наизусть.
Однако этот человек — при незаметной помощи других людей — убеждён, что знает про математику абсолютно все. Потому что в детстве никто не научил его учиться и желать достичь большего, а теперь, когда он вырос и стал тупым потребителем телешоу, ни вы, ни я не сможем прямо сказать ему, что он тупой, недалёкий и отсталый тип, который, хотя и считает себя экспертом по всему, на деле жалок и никчёмен. Мы, может, и захотим, но в последний момент вспомним, что не он сам изобрёл для себя учебник, в котором было написано, что надо отстаивать свою свободу и своё мнение, а не слушать людей, у которых, вон уже и седина проглядывает…
«А я считаю, что это круто!» — непобедимый аргумент, завершающий сегодня любую дискуссию, касающуюся любого вида искусства.
Да потому что вы не можете объяснить нехудожнику, немузыканту, нетанцовщику и так далее, что всегда существовали, существуют и всегда будут существовать ОБЪЕКТИВНЫЕ критерии оценки. И вы бы могли доказать, что этот отстой, повешенный на вашу стену в соцсети, — отстой. Но увы: собеседник не знает языка, который ещё лет сорок назад, похоже, знало большинство.
Потому что необязательно сыпать специальными терминами. Более того: это в принципе всегда считалось не слишком вежливым. Художник, освоивший законы своего искусства на достаточно высоком уровне, даже если он не знает ни одной ноты, прислушается к мнению музыканта. И наоборот. Искусства разные, но в высших ступенях они сходятся, и законы хотя и различны для каждого, как различны материалы исполнения — слова, краски, звуки, — но принципы общи для всех.
Поймёт это и учёный, да и любой зрелый человек, прошедший серьёзный и сознательный путь.
Но сколько их — тех, кто прошёл? Тех, кто успел пройти — протиснуться, — до того как всякое обучение назвали ограничением свободы творчества? И кто смог уберечь от всеразъедающей душевной и умственной лени своих детей?
Когда я слышу, что произведения художника NN в очередной раз не приняли в Третьяковскую галерею, я радуюсь. Не злорадно хихикаю, потому что не люблю оного гения одинаковых портретов, а радуюсь, что — ещё есть те, кто охраняет последние оплоты.
Вопреки тому, что многие, должно быть, возмущены их косностью и нетолерантностью. И поливают их гораздо более резкими комментариями, чем те, которые я, возможно, прочту под этой статьёй.
Им плевать, что умение похоже нарисовать лицо — это ещё не искусство. У них есть ИХ МНЕНИЕ. Не соглашаться с ним — значит смертельно оскорблять автора этого мнения.
И если я говорю кому-то, что RR не имеет отношения к искусству пения, то, как бы мягко я ни выражалась, мои слова звучат для оппонента оскорблением. Потому что он ИМЕЕТ СВОЁ СОБСТВЕННОЕ МНЕНИЕ. Хотя я имею не только мнение, но и опыт, и инструменты анализа, и критерии, выработанные в течение нескольких веков сотнями мастеров, это уже мало кому интересно в наше время.
Когда у людей из всего арсенала понятий остаётся «круто — не круто» и «торкнуло — не торкнуло», остаётся лишь горевать.
И я горюю. Первоначально я хотела назвать своё заключительное заседание «век победившего ИМХО». Но потом решила, что это всё ещё неправда. Мы проигрываем, но мы ещё живы. И мы не сдадимся, пока не умрём.
А когда умрёт последний — вряд ли мир продолжит существовать. Это попросту станет невозможным. Миллиарды мелких частных мнений, никогда не знавших ничего выше себя, раздувшихся от ничем уже не сдерживаемой гордыни, попросту разорвут его в пыль.
Но пока мы живы. И я счастлива, что, глядя вверх, могу видеть всё ещё многих выше себя. Некоторых даже — живыми. Потому что они обозначают и мою возможность восхождения, без которой моя жизнь превратилась бы в тёплое, уютное, вонючее стойло, в котором меня, без сомнения, хотелось бы видеть вместе со всеми вами тем, кто придумал те гаденькие комиксы-«учебники» и продолжает ударно работать в данном направлении.
На прощание я хочу дать слово одному из тех людей-маяков, которые всё ещё указывают нам путь. В сущности, я могла бы ничего не писать, а вставить этот абзац — и всё было бы сказано куда лучше.
Но я хотела напоследок показаться вам без грима. Да и обязанностей моих до конца этого месяца никто не отменял.
Итак, Номура Мансай: о традициях, мастерах, ученичестве и искусстве.
По-восточному вежливо, образно и обтекаемо, но пока я ещё не прочла перевод, а просто смотрела интервью и слушала непонятную для меня японскую речь, я боялась, что у Номуры-сэнсея, который старше меня всего лишь на девять лет, случилось какое-то большое горе. Но он всего лишь сказал следующее:
«… Мы подражаем нашим мастерам. Мастера обучают нас от реплики к реплике, от интонации к интонации. Мы начинаем с копирования каждого движения, передаваемого нашим мастером. Важно самому соответствовать образцу твоего предшественника. Люди могут сказать: «Не носи чужой пояс». Но да, соответствие образцу другого похоже на ношение его пояса. Но для меня важно изучение по образцу, который не создан в «моем» размере. Если этот пояс изношен за 600 лет, это гораздо больше, чем может совершить один человек. Для того чтобы носить этот пояс, тебе следует откормить себя. Тебе нужно становиться больше. Вместо того чтобы творить в своем собственном размере, вы раскрываете себя во что-то гораздо большее. Тогда ваши возможности расширяются. Это результативность образца. В некотором смысле, если вы упорно трудились, чтобы соответствовать какому-то из образцов или если вы действительно можете соответствовать образцу вашего мастера, тогда вы превосходны, тогда вы сможете достичь определенного уровня как исполнитель. Вследствие этого […] не всегда плохо быть связанным образцом. Сегодня в этом ориентированном на индивидуальность мире дело может закончиться тем, что один размер будет подходить всем».
Уходя и уже зная, что уходит, об этом же на другом краю света печалился великий Алан Рикман. Это и моя печаль тоже. И вы можете счесть меня странной, окончательно зазнавшейся или свихнувшейся, но я чувствую, что эта печаль связывает меня с ним. С ним и с теми дорогими мне, кого я не встречу — никогда или уже никогда в этом мире.
Этот мир — странное и не слишком весёлое место. В нём даже есть поговорка: те, кого любит Бог, умирают молодыми. И какая-то толика правды в ней есть.
Однако, видя это и сознавая год от года всё яснее, я также всё яснее осознаю, что эта короткая и полная невзгод жизнь просто не может быть единственной.
Не единственная, да. Но решающая. Наша последняя битва. И кому-то хочется вывести из борьбы больше людей — о, не убив, нет, а удобно уложив на диваны с пивом и чипсами. И мы все знаем — кому именно это нужно.
В материале использован кадр из фильма «Последний самурай» (реж. Эдвард Цвик, 2003).
