Просто удивительно, какие горы способен свернуть человек, если вдруг почувствует к себе уважение. Не восхищение, не преклонение, не ещё какую-нибудь экзальтированную хрень. Уважение. Особенно если этому внезапно уважаемому человеку всего около четырнадцати лет, а те, кто его уважает, минимум вдвое старше.
Уважение старших — наверно, единственное, что может сделать из ребёнка взрослого. Нормального взрослого, я имею в виду.
Нашлось время и место, где ко мне относились, как к равной. Причём относились те люди, для которых я равной не была, и это понимали все, включая меня. В том-то и состояло волшебство. Я всё равно знала, что я здесь младшая. И старшие это знали. В настоящей, правильной игре все знают, что это игра, это и превращает условность в правду. Дурдом начинается, когда участники начинают сливаться с ролью и принимать бумажные короны за настоящие.
Сейчас я думаю, что у человека до самой могилы не может быть лучшей жизни, чем вот такая игра. Там, где её русло перекрывается, начинается болото и унылая дряхлость, которая может наступить задолго до того, как одряхлеет тело.
Словом, мне повезло. Я попала обратно в игру как раз в тот момент, когда большинство людей начинают относиться к играм скептически. Позже я и сама попыталась влиться в стройные ряды усталых скептиков, и у меня так ничего и не вышло. Постоянно в самые ответственные моменты, когда надо было сделать скучное лицо и умело пожать плечами, я не могла сдержать эмоции.
За это я долго расплачивалась тем, что подавляющее большинство людей, которые имели неосторожность встретить меня на своём жизненном пути, считали меня либо дурочкой, либо… ну, просто дурой. Зато моя жизнь никогда не была скучной — вот это уж точно. Потому что мне не приходилось общаться с теми, кто хотел втиснуть мою жизнь в рамки своих представлений о правильности. Хотя, надо сказать, попытки были. Более того — я считала, что именно эти люди правы, и жестоко ненавидела себя за собственную безбашенность.
Ещё позже, когда я поняла, что вот это, клокочущее во мне, не бешеный носорог, от которого надо бежать, теряя тапки, а крылатый конь, на которого садись и лети, куда хочешь, стало значительно проще. Страх делает человека ужасно неаккуратным. Не скажу, что я сейчас уже вся такая аккуратная. Увы. Иногда я всё ещё могу задуматься и оттоптать кому-то ноги. Но в большинстве случаев мне всё-таки удаётся вовремя сманеврировать, и человек, который имел неосторожность столкнуться со мной на своём нелёгком жизненном пути, не теряет душевного покоя. Поскольку я, хоть и не всегда, но уже могу видеть, что кому-то удобнее в обществе сдержанной леди из офиса, а не сумасшедшего профессора в одном носке и со шприцем за ухом. Отлично, значит, сегодня я леди. А завтра профессор.
Мне нравится менять роли — потому что нельзя же, играя каждый день, скажем, в дочки-матери быть всё время за дочку. Или наоборот. А давай сегодня я за мать? В настоящей игре не бывает притворства; там, где оно есть, — нет игры.
В правильном театре маска — средство вхождения в роль, а не средство индивидуальной защиты от себя и от окружающих. В настоящем театре маски снимаются и надеваются одним движением руки, потому что никогда не прирастают к лицу и никогда — тем более — его не заменяют.
Там, где маска становится частью тела, начинается смерть: смерть игры и смерть актёра.
И уж конечно, первое, что нужно уметь, если хочешь свободно примерять маски, — это обходиться вовсе без них. Это страшно… но необходимо.
Конечно, на ипподроме научиться этому было куда проще, чем где бы то ни было, потому что, с точки зрения тогдашнего общества, ипподром был собранием психов. Там всё — или очень многое — делалось неправильно: как сказали бы серьёзные люди — «не по-взрослому», как сказала бы я — от души.
Нина безответственно ушла в конюхи со второго или третьего курса престижного языкового ВУЗа. Фамилия одного из наездников мелькала в титрах советских блокбастеров: почему он завязал с киноиндустрией, никто не расспрашивал. Шеф был странный донельзя. Мне не доводилось нигде больше наблюдать подобную спонтанность поведения. Если ему хотелось поесть ирги, которая щедро кустилась вокруг конюшни, то он просто шёл к дереву и, как был только с заезда, по уши в жирной грязи, так и ел ягоды прямо с веток, сняв только перчатки и сунув подмышку длиннющий ездовой хлыст.
Что до меня, то я оказалась в роли дочери полка. Что дало окружающим возможность часто и с удовольствием превращаться из «психов ненормальных» в мудрых и добрых наставников. Не притворяться таковыми — а именно становиться. На пять ли минут, на день или на дольше — разве это имеет значение? Мне же общение с таким количеством взрослых людей, которые, тем не менее, не считали моё увлечение пустым и бессмысленным с точки зрения перспектив (на ипподроме вообще редко кто парился по поводу смысла жизни — наверное, потому что смерть всё время бродила где-то поблизости), дало гораздо больше. Я стала стесняться собственного странного устройства чуть-чуть меньше. Что в моём случае было очень большим приобретением
В других местах я продолжала слыть не вполне нормальной. Разумеется, а кем я могла слыть ещё. Если в компании сверстниц, уже не подростков, а юных девушек, я всё равно трепалась не про мальчиков и наряды, а про любимую конюшню. Когда в ответ девушки с самым взрослым видом крутили пальцем у виска и начинали меня воспитывать, я вспоминала, что есть в мире одно волшебное место, где меня понимают люди, которые годятся нам в матери. Или даже в бабушки. Хотя Нина годилась мне скорее в старшие сёстры. Насколько я помню, на момент начала нашей дружбы она была старше меня всего лишь вдвое.
На следующее утро после того, как мы с братом так хорошо покатались на Партите по конюшенному коридору, я прискакала в тренотделение на полчаса раньше, чем обычно. Накануне мне пришла в голову отличная идея, и я горела нетерпением воплотить её в жизнь.
Отворив калитку, я вошла в сонное лошадиное царство. В темноте зимнего утра, при слабом свете дежурных ламп, я подошла к расписанию тренировок. Так. Угу. Понятно.
В тренерской слышалось какое-то слабое шевеление: кажется, дежурный конюх заваривал себе чай. Я переоделась и сняла с крюков четыре набора сбруи: больше за один раз я утащить не могла.
Партита — резвая работа (значит, уздечка с чеком, капсюлем, наушниками, бинты на четыре ноги, ногавки — на задние ноги). Парад, Вязь, Гвард — на трот (тихая работа). Для Вязи и Парада капсюль и чек в любом случае. Гварду только капсюль. Нут — сегодня бежит, но к его сбруе я прикоснуться не смела. Гайда — резвая работа… ну, тут всё, что можно. И наушники, и затычки в уши, и уздечка не простая, а с шорами, закрытая.
Сбруи и уздечки я развесила на специальные крючки на дверях денников, бинты и ногавки художественно разложила на полу. Потом взяла щетку со скребницей и гребень.
Я уже заканчивала смахивать Гварда, когда услышала звонкий хлопок калитки и торопливые шаги. Спустя пять минут Нина выбежала из раздевалки и остановилась у расписания. Потом понеслась в сбруйную. Почти сразу выбежала обратно. Я внутренне захихикала. Нина пробежала по конюшне и заглянула в денник Гварда.
— А, — сказала она. — Ну, тогда понятно…
— Доброе утро, — сказала я, улыбаясь до ушей.
Нина засмеялась и пошла за тачкой.
Весь беговой день я старательно выполняла приказы — вернее, теперь уже просьбы — за пять минут до их поступления.
— Людочка, смахни Парада.
— Парад уже собран, можно выводить.
— Принеси, пожалуйста, бинты на Гайду.
— Около денника лежат, справа под ногавками.
Конюх Лариса, проезжая мимо нас с тачкой, вздохнула:
— Мне бы такую девочку!..
— Таких больше нет, — отозвалась из денника Нина, — я последнюю взяла.
— Я сено раздам, — сказала я, чтобы скрыть смущение.
Раздать сено на двадцать две лошадиных души — работа пыльная. В смысле как прямом, так и переносном. Сначала нужно выволочь из сенника и распаковать прессованные брикеты сена — или раскатать огромные сенные катушки. Сено нужно проверить: нет ли гнилого. Если оно почернело или пахнет плесенью — его надо сложить в кучу отдельно, а потом выбросить. Хорошее сено распихать по большим деревянным кормушкам на дверях денников: кормушки для овса находятся отдельно, рядом с поилками.
В сенную кормушку сена влезает… в общем, очень много. Охапки три-четыре. После раздачи сена конюшню надо подмести. Перед подметанием полы нужно хорошо побрызгать водой, от пыли.
В конюшне, надо сказать, работа никогда не делилась на более почётную и менее почётную. Если конюхи были заняты, то за метлу преспокойно брался кто-нибудь из наездников. Ну а кашу в большом корыте перемешивали только мужчины, невзирая на чины и звания — кто ближе оказался. Потому что очень тяжело, женщина просто надорвётся.
А меня никто из конюхов ни разу не допустил к тачке: по той же причине. Маленькая ещё навоз таскать.
Когда лошади вернулись с работы, я растёрла вспотевших жгутами сена, осмотрела бинты на предмет стирать — не стирать. Осенняя грязь уже закончилась, поэтому бинты были просто мокрые. Я собрала их и понесла в сбруйную. По дороге чуть не попала под Нинину тачку.
— Кстати, — сказала Нина, — я забыла спросить: ты верхом-то, вообще, ездишь?
— Нет, — печально ответила я, — как-то у меня с этим не сложилось…
— В субботу приходи, — сказала Нина. — Будем учиться.
