Длинная во все стороны, худая и флегматичная Партита ходила на тихую работу в самом простом комплекте сбора. Не в смысле качества сбруи — как и у всех Нининых лошадей, налобник уздечки у Партиты был украшен цветным орнаментом из кожзаменителя, а все ремешки старательно промазаны дегтярной мазью. Но никаких дополнительных корректировочных средств управления этой лошади не требовалось.
Никаких чеков, капсюлей, мартингалов, шор, ногавок и прочей полезной в других случаях мелочи. Поскольку никаких дурных привычек — типа задирания головы или, наоборот, беганья носом в землю, Партита не имела, засечек никогда не ставила. Засечки — это когда бегущая рысью лошадь ранит свои передние ноги копытами задних. Но Партита, как уже говорилось, была слишком длинной, и задние ноги до передних попросту не доставали.
Порода, к которой принадлежала выпускница Майкопской ГЗК, называлась «американский рысак». Слово «рысак» входит в название четырёх пород: американский, французский, русский и орловский. Может быть, по мелочи существуют и другие породы именно рысаков, но до моего слуха они не доходили.
Что такое французский рысак, я не знаю, ибо у нас они не водились. Только читала, что у данной породы существуют интересные пороки хода — в частности, иноходь. При беге рысью лошадь ставит ноги диагонально: левая передняя + правая задняя, следующий шаг — правая передняя + левая задняя. При иноходи — левая + левая, правая + правая. Говорят, иноходцы очень удобны под седлом: сидишь, как на диване. Не знаю, не доводилось. Но они неустойчивы в поворотах, а рысаки-иноходцы чаще сбиваются с ноги и делают проскачки галопом, что для рысака – лошади, которая должна ходить только рысью — весьма печально.
Что же касается остальных трёх пород, то русский рысак (насколько я правильно помню) был выведен путём скрещивания американского и орловского. Не знаю уж, зачем. Вероятно, селекционеры хотели получить рысака и резвого, и красивого. Потому что наша отечественная гордость — орловцы — по резвости занимают почётное четвёртое место среди рысачьих пород. А американцы — самые резвые рысаки мира — выведены не для красоты.
В итоге русские рысаки заняли своё место по резвости — второе (если не считать французов, про которых на ЦМИ знали только теоретически). В нашем тренотделении наличествовали три породы рысаков.
Нарядные, чаще всего — серые орловцы, неизменно радовали глаз, русские добросовестно трудились и достигали неплохих результатов, но американцев не догоняли. Американцы вблизи выглядели как сущее недоразумение: не все, но многие. Как я уже сказала, красота была принесена в жертву функциональности, и вне состязаний любоваться было особенно нечем.
Были и среди них не очень страшные — например, гигантский жеребец Нут, чья холка приходилась вровень с моей макушкой, но Партита к ним не относилась.
В деннике она выглядела особенно неуклюже. Сколько раз я открывала дверь её «апартаментов», столько раз вспоминала поговорку про слона в посудной лавке. Настолько полным было в этой лошади отсутствие пусть хотя бы чисто женской грации. Худая длиннющая шея, длинная морда с вечно сонным выражением, уши, сделавшие бы честь любому мулу, меланхолически развешаны «по плечам». Жиденькие мягкие грива и хвост гнедой лошади — чёрные волосы у лошадей редко бывают пышными и толстыми.
К зиме, когда все лошади естественным образом обзаводились чем-то вроде шуб, Партита тоже становилась мягкой и пушистой, однако рёбра так и продолжали просматриваться под светло-коричневым мехом. Потом к нам приходил ветеринар и стриг всех под машинку. Некоторых особенно темпераментных товарищей приходилось держать во время процедуры вчетвером: затейники делали вид, что напуганы тихим жужжанием до полуобморока. Партита во время подобных процедур предпочитала то ли дремать, то ли думать о чём-то важном.
Из своих глубоких раздумий она выходила только в волнующие минуты раздачи еды. Хотя и не носилась, как некоторые, по деннику от полноты чувств, но, как большинство, нетерпеливо перетаптывалась над кормушкой, издавая утробное гоготание.
Огромный вороной Нут — тоже американец — стоял в самом начале конюшни, в первом деннике. Подтверждая его статус красы и гордости, Шеф тренировал Нута лично, разве что тихую работу мог доверить ближайшему помощнику. У Нута всё было лучшее: даже сбруя импортная, чёрной кожи и артистического исполнения вещь. В заездах Нут участвовал сравнительно реже прочих лошадей, только в престижных призах в сильнейшей компании соперников.
С ним носились как со звездой — собственно, Нут и был звездой. Но в отличие от звёзд людского племени, звёздной болезнью не страдал. Насколько я успела свести с ним знакомство — максимум, что могли поручить такой девочке, как я, это подержать его минуточку в коридоре, пока подвозят качалку, — Нут был настоящим принцем. То есть вежливым, спокойным, полным чувства собственного достоинства существом с очень хорошими манерами.
У стоявшего в деннике напротив каракового Парафраза были волнистые от природы грива и хвост. Ростом Парафраз был пониже, способностями поскромнее, нравом проказлив и не всегда приятен. Куснуть исподтишка не стеснялся, поэтому в его деннике расслабляться не рекомендовалось.
Ещё одна лошадь Нины — гнедая кобыла Гайда — стояла в третьем деннике по стороне Нута — второй стояла Партита. Гайда была Нининой любимицей. У большинства конюхов — а большинством конюхов на ипподроме являлись женщины — были такие вот лошади «для души». Учитывая, что конюхи вырастали из конюшенных девочек, это было неудивительно. Каждая из нас первым делом, придя на тренотделение, стремилась завести себе любимца.
Выбор Нины в этом отношении был бы, наверное, интересен любому психологу. Гайда, кобыла не без способностей, имела в мозгах такое количество «тараканов», что только Нина, с моей точки зрения, могла выбрать её любимой лошадью.
На крупе Гайды, там, где кости таза образуют выступы, были две большие, никогда не заживающие ссадины. Гайда испытывала панический ужас перед дверными проёмами, особенно перед низкими — с её точки зрения — притолоками. Каждый её выход из денника был маленьким шоу, каждая попытка завести обратно — квестом для всего тренотделения.
Стоило Гайде оказаться перед выходом, она замирала, заведя полные ужаса глаза к потолку, и Нине приходилось пять минут самым ласковым голосом уговаривать Гайду выйти. Наконец Гайда срывалась с места и выскакивала в дверь, обязательно ударившись о косяк либо одним боком, либо другим.
«Разбирали» Гайду после работы не в деннике, как всех, а в коридоре. Сняв сбрую и надев на кобылу недоуздок с длинным поводом, Нина заходила в денник, а Гайда повторяла свой номер на бис. С двух сторон от неё становились наездники с широкими досками: так они пытались выровнять траекторию, чтобы Гайда не сбивала себе круп, впрыгивая в денник под углом. Но она всё равно сбивала. Прицепив свою стрёмную любовь к решётке денника, Нина шла за ватой и медикаментами для обработки ссадин, после чего лечила свою «сладкую девочку», ловко маневрируя, чтобы приплясывающая Гайда не оттоптала ей ноги.
В том, чтобы поставить копыто на ногу человека, некоторые лошади находили особенное удовольствие. Например, серый Парад разве что не улыбался, когда ему удавалось застигнуть меня врасплох, особенно на асфальтированном полу коридора. Внушительное рысачье копыто уверенно и точно ставилось на мой сапог. Жаловаться, а уж тем более плакать конюшенным девочкам не полагалось. Полагалось демонстрировать стойкость, незаметно пытаясь спихнуть с пальцев своей ноги наглую тушу, исполненную блаженства по самые кончики ушей.
В отличие от спортивных лошадей, работавших на мягком грунте, рысаков всегда подковывали. Причём зимой использовались особенные подковы — с гнёздами для шипов. Забеги производились на ледяной — для ровности — дорожке, и перед призом в каждую из подков вкручивалось по три (кажется) стальных шипа.
Однажды на меня встали шипованным копытом. К счастью, в тот день на мне были толстые зимние сапоги с ватной подкладкой. Дырка, впрочем, вышла убедительная.
Вредничал Парад, в основном, перед тем как отправиться на работу. После работы он был просто зайка. Ещё больше, чем наступать на ноги, он любил подвергаться процедуре ежедневного ухода.
Как уже говорилось, классические техтребования на ипподроме не соблюдались. Лошадей чистили прямо в денниках, и если чистка приходилась на время кормёжки, то одно другого не отменяло. Пока лошадь с аппетитом поедала свою порцию каши, конюх — или девочка — раздирали скребницей слипшуюся шерсть, вычищали грязь из копыт и бинтовали ноги.
Парад настолько любил всё вышеописанное, что забывал даже про обед. Он вставал ровненько, блаженно прикрывал глаза и замирал. Будь он котом, он бы ещё и мурлыкал. Около его копыт можно было находиться без всяких опасений. По завершении волнующей процедуры туалета, знаком окончания которой было щёлканье кронштейна отцепляемой от недоуздка привязи, Парад издавал глубокий вздох удовлетворения и возвращался к прерванному обеду.
Поголовье лошадей на тренотделении частично обновлялось раз в год: уходили аттестованные, на их место из заводов приезжали новенькие. Сейчас мне уже довольно трудно вспомнить точный состав подопечных Нины на момент моего поступления под её начало. Кажется, кобыла по имени Вязь тоже была её. Вязь была «девочка такая девочка». Недаром сгинувшая в неизвестность Ленка с первого взгляда решила обожать именно её. Как среди человеческих девочек встречаются такие милые девочки-куколки, так и среди кобыл они попадаются: в меру капризульки, умеющие сделать томный взгляд, красиво тряхнуть чёлочкой.
Вязь не была одарённой бегуньей.
Гнедой русский рысак Гвард тоже звёзд с неба не хватал. Его довольно быстро сняли с испытаний, но ещё некоторое время держали на тренотделении для разных подсобных нужд вроде покататься. Ещё у Нины была одна кобыла — если вспомню, как её звали, то назову, поскольку именно на ней я впоследствии много тренировалась на предмет самостоятельного запрыгивания на лошадь без седла. Кобылка была не слишком высока ростом, с круглыми боками и, в целом, похожа скорее на упитанного поросёночка, чем на породистого рысака.
В общем, за первые полгода моего пребывания в тренотделении №3 с выбором сердечной привязанности у меня никак не складывалось. Собственно, на это и времени не было. С учётом того, что в моей Капелле мальчиков хор был даже по субботам, на ипподром я попадала только по воскресеньям.
Не то что бы в субботу не могла. До хора — запросто могла бы. Но суббота всегда была тихим днём отдыха перед воскресными бегами. В субботу и люди, и лошади никуда не торопились. На дорожках бегового поля было немноголюдно (то есть, немноголошадно), основной контингент гулял в левадах или на водилках, конюхи, закончив «отбивку» денников (вывезя загрязнённые опилки и подсыпав свежие) и раздав сено, садились побеседовать или попить чаю.
Девочки торчали в денниках своих любимых лошадей.
Мне не было места на этом празднике жизни. Я никак не могла представить себя расслабляющейся подобным образом в непосредственной близости моей строгой начальницы, которая за все эти полгода ни разу не ответила на моё приветствие или прощание, не говоря уже о чём-то более похожем на человеческое общение.
Тем временем повсюду вокруг себя я видела более счастливых моих сверстниц, гордо едущих на дорожку верхом или даже в качалке. Их лица были преисполнены спокойствия: их ценили, их уважали, им доверяли…
А я периодически задавалась вопросом: что я вообще тут забыла?
В глубине души я знала ответ: я «забыла» тут воздух. Ну, просто воздух — он был здесь совсем не как в центре Москвы, хотя террритория ЦМИ расположилась на своих скольких-то там гектарах аккурат между «Беговой» и «Белорусской2, а от «Белорусской» до Кремля меньше часа пешком или минут двадцать на троллейбусе.
И всё же здесь была не Москва. Здесь пахло простором.
Много-много лет спустя я так и не полюбила ни море, ни горы. В море мой взгляд теряется, а в горах ему тесно. Глаза мои способны радоваться только бесконечным холмам Русской возвышенности. Несмотря на всю мою близорукость.
Поэтому тогда я продолжала раз за разом вставать по воскресеньям ещё раньше, чем в будни, тихонько, чтобы не разбудить домашних, собираться и выходить из дома. Чтобы следующие девять часов носиться бешеной мухой, но иногда всё же поднимать взгляд и видеть простор огромного бегового поля или неба, которое не заслоняли многоэтажные здания.
Когда суета воскресного дня начинала сходить на нет, я снимала рабочий свитер, складывала в сумку, ополаскивала водой запылённое лицо и мыла руки. Потом забирала свои вещички из сбруйной и, как всякая воспитанная девушка, ждала удобного момента, чтобы попрощаться с «начальством». Начальство в лице Нины молча кивало в ответ, я с облегчением ставила в уме пометку, что долг вежливости отдан, и уходила восвояси. Я привыкла обходиться без ответа.
Однажды — помню, что на дорожках уже лежал первый снег — я, как обычно, умылась, собрала вещи и, уже думая о мамином фасолевом супе, который ждал дома, механически произнесла:
— До свиданья, Нина.
— Людочка, до свиданья, спасибо тебе большое, приходи ещё! — вдруг раздалось в ответ.
Я подняла голову и остолбенела: Нина улыбалась мне с самой с искренней благодарностью. Впрочем, три секунды спустя её тачка уже унеслась куда-то в дальний конец конюшни, а я…
А что я?
Я поняла, что в следующий раз приду в субботу.
