Читайте также: Вызовы сорокалетия
Сёстры, в понедельник мне стукнуло 40. И дорогая редакция предложила мне об этом и написать. Я сначала обрадовалась, а потом обнаружила, что писать мне решительно не о чем. Ну нечего мне сказать про то, что такое 40 лет. Я уже писала, что моё первое воспоминание относится к моему четырёхмесячному юбилею (примерно). Так вот, с тех пор в моём мироощущении не произошло никаких кардинальных изменений.
Ни четыре месяца, ни четыре года, ни четырнадцать, ни двадцать пять, ни сорок — конечно, жизнь моя за это время поменялась много раз, и я кое-что о ней поняла, но на этом всё.
Хотя и это, конечно, немало. Кто водит машину, знает, что с момента первой посадки за руль до возможности получать удовольствие от езды проходит немало времени. В общем, я уже могу рулить и наслаждаться видами. Не всегда, конечно, дорожная ситуация всё ещё имеет большую власть над моим настроением. Но вытаращенные от ужаса глаза при виде дороги и партнёров по движению уже в прошлом. А машинка всё ещё новая и почти не битая.
Это я, чтобы понятнее, сама я не вожу машину, я лошадь вожу (когда деньги есть).
Разумеется, 20 лет назад мне казалось, что 40 — это глубокая старость. Точно так же в 4 года мне казалось, что 14 — это взрослая тётенька. Вот и получается, что мне и сказать нечего по теме заседания. Всё неправда — и про взрослую тётеньку, и про глубокую старость. И тётенька, и старушка — это не возраст тела, а возраст души. Есть девочки, которые уже родились как будто с сумочкой и на каблуках, — это тётеньки. Есть те, кто как будто сразу старушкой родился — доброй или злой, это кому как удалось. Знаю только, что никто из людей от этой идеи — родиться — в принципе не был в восторге. Это папе с мамой радость — если всё хорошо, а нам одни слёзы.
Потом оказывается, что всё не так страшно (если, опять же, всё хорошо), а по мере роста опыта — то и вовсе порой здорово. Помню, лет как раз в 14 шла я по нашей улице и думала: как много впереди хорошего. Праздники с подарками, субботы с воскресеньями, когда можно делать, что хочется, мультфильмы по телевизору, лошадки на конюшне, а теперь ещё и собственная комната.
Потому что папа перегородку поставил, и мы с братом срочно принялись проковыривать в ней тайную дырку, чтобы передавать друг другу послания. Когда комната одна на двоих, это неинтересно.
А лет через пять мне снова казалось, что всё ужасно и беспросветно. К тридцати я уже обрела знание того, что бытие не является абсолютным благом, поскольку оно может быть абсолютным злом. И евангельское «лучше ему было бы не родиться» вовсе не литературное преувеличение.
Сейчас я гораздо ближе к своим 14-ти, чем к своим же 30-ти. Но знаю, что обстоятельства изменятся ещё 200 раз. Но надеюсь, что ничего слишком плохого не случится. А как оно будет —Бог весть.
Нет, мне решительно нечего сказать вам, сёстры, в знаменательный день моего сорокалетия.
Если я скажу тем, кто боится этой цифры, чтобы они перестали бояться, они вряд ли перестанут. Пока им самим столько же не исполнится.
Если я скажу тем, кто в 40 лет всё ещё боится мнения соседок по двору и запрещает себе заняться танцем живота на том основании, что «да ты с ума сошла, в твоём возрасте уже о внуках надо думать», — боится начать жить своей жизнью, без оглядки на чужое мнение, то, опять же, вряд ли мои слова что-то изменят.
И что мне делать? Подвести промежуточные итоги? А я их подвожу гораздо чаще, чем праздную день рождения. Подведение итогов как выяснение текущей диспозиции для того, чтобы определиться, куда двинуть дальше. Каждую неделю выясняю.
Подсчитывать упущенные возможности? А мне доктор не велит. Я, конечно, люблю побояться того, что «а вот если я прямо сейчас не… то потом пожалею». Только смысла в этих пугалках… может, и пожалею, а может, и нет. Это уж как я сама решу.
Если уж так говорить, мне в 12 лет было, о чём сказать: «Увы, я опоздала». В конноспортивные секции брали строго до 11, а в балетные училища — строго до 10.
И в 20 мне было о чём сожалеть, и в 30. Всем и всегда есть, о чём пожалеть, есть, о чём можно сказать, что «в моей жизни это не сбылось и уже никогда не сбудется». В этом плане 40 ничем не отличается от любого другого возраста.
Только какой смысл в этих мыслях?
Про неумолимо тикающие часы лучше бы вспомнить в минуты тупого блуждания по Интернету, а не при заглядывании в чужие детские коляски. Но правильно сожалеть — это как плакать о грехах. Монахи этому в монастырях под духовным руководством по 40 лет и учатся. Однако и нам никто не запрещал этому учиться.
Поэтому единственное, чего я могу пожелать с высоты моих 40 лет: сёстры, да зачем вообще помнить о том, сколько вам шарахнуло? В паспорте всё написано, надо будет анкету заполнять или рецепт выписывать — достанете и посчитаете.
… Ну а теперь по-честному.
Всё, что написано выше, — враньё. Ну, то есть, не совсем враньё, а враньё ровно настолько, насколько ещё не успело стать правдой.
Что я чувствую, когда смотрю на себя в зеркало и вижу морщинки у глаз и седые волосы? Что я чувствую, когда отметки в личном календарике появляются всё реже и реже? Что я чувствую, когда вижу сверстниц в компании их детей, которые на полголовы выше своей мамы? Что я чувствую, когда вижу в додзё двадцатилетних новеньких?
То же самое чувствую, что и большинство женщин моего возраста. Печаль, страх, бессилие. Понимаю, что вот сейчас ещё можно что-то подправить, что-то подкрасить, где-то замаскировать — и сойдёт. Но скоро уже будет нельзя.
Нет, меня совсем не радуют фото элегантных старушек, такие популярные нынче в сети. Как бы хорошо они ни выглядели с их точки зрения, с моей точки зрения это всё равно ужасно. Как танцы в инвалидной коляске никогда не порадуют балерину, с детства танцевавшую на своих ногах, так и меня не радуют фото бабушек в попугайских перьях.
Потому что в глубине души я понимаю (хотя и не хочу этого понимать), что весна — это весна, а осень —это осень — как ни привязывай зелёные листья к оголённым ветвям. И осень неизбежно настанет для всех, кто до неё доживёт.
И все разумные люди сменят одежду. Никто не станет бегать в тапочках на босу ногу под ноябрьским дождём.
И мне тоже придётся сделать это. А у меня нет дочери, которой я смогу отдать своё любимое розовое платье, и это — какие бы утешения ни были придуманы на данный счёт — грустно.
Вот о чём я думаю в свой сороковой день рождения.
Я думаю о том, что в моей жизни всё происходит с каким-то странным опозданием и вообще всё «не как у людей». В 20 лет я заворачивалась в чёрный платок и ходила согбенная вместо того, чтобы веселиться со сверстниками. Сейчас я бегаю в джинсах и кроссовках, как девчонка-подросток, да я и чувствую себя, как девчонка, и стараюсь не думать, как странно выгляжу со стороны. Мне дали ещё несколько лет — взамен тех десятков, которые я потеряла на всякие неврозы — это не слишком-то равноценная замена, я считаю. Но это так, и мне с этим ничего не поделать.
Не говорите мне про молодость души. Её не бывает. У души нет возраста, возраст есть не у неё, а у мозгов. Старушка с зелёными дредами молода не душой, она дитя мозгами. Самый страшный диссонанс несоответствия, какой я только могу себе представить, потому что я всё ещё имею шанс оказаться этой самой старушкой. Хоть я и художник, и чувство стиля у меня будь здоров, но, глядя на себя, почти каждый слеп, и я не исключение.
Значит, мне надо успеть прозреть.
Лучшее и единственное, что я могу начать делать сейчас — это стараться, чтобы моя грядущая осень, когда бы она ни наступила, была золотой, а не холодной и грязной. Вероятнее всего, в этой осени не будет того, чем обычно богата осень счастливой женщины. Значит, нужно успеть принести другие плоды.
И начать работать над этим прямо сейчас.
Пойду начинать.
